5 октября день памяти Блаженной Параскевы Дивеевской

Доброго дня Вам и Вашим родным, здоровья, радости, настроения в пути, работе, учебе, лечении и иных делах во славу Божию, а нам грешным во спасение, с молитвенной и иной помощью архистратигов Михаила, Гавриила, ангелов хранителей наших и проч. святых Небесных Сил, блж. Параскевы Дивеевской и иных святых сего дня!

Свт. Феофан Затворник.Мысли на каждый день года:

"Ничто, входящее в человека извне, не можетосквернить его; но что исходит из него, то оскверняет человека". Это место и подобные ему, напр.: "брашно не поставляет нас пред Богом" -выставляют обыкновенно нелюбители поста, полагая, что этим они достаточно оправдывают свое непощение, по уставу и порядку Церкви. Насколько удовлетворительно это извинение, всякому верному Церкви ведомо. При пощении постановлено воздерживаться от некоторых яств не потому, что они скверны, а потому, что этим воздержанием удобнее достигается утончение плоти, необходимое для внутреннего преуспевания. Такой смысл закона поста столь существен, что считающие какую-либо пищу скверною причитаются к еретикам. Неблаговолителям к посту не на этом надо бы настаивать, а на том, что пост не обязателен, хоть он точно средство к одолению греховных позывов и стремлений плоти. Но это такой пункт, на котором им устоять никак нельзя. Если преуспевание внутреннее обязательно, то обязательно и средство к тому, считающееся необходимым, и именно пост. Совесть и говорит это всякому. Для успокоения ее твердят: я другим способом возмещу опущение поста; или: мне пост вреден; или я попощусь, когда захочу, а не в установленные посты. Но первое извинение неуместно, потому что еще никто не ухитрился помимо поста сладить со своею плотью, и как следует устанавливать свое внутреннее. Последнее также неуместно, потому что Церковь -одно тело и особиться в ней от других противно ее устроению; удалить себя от общих чинов Церкви можно только выходом из нее, а пока кто член ее, тот не может так говорить и того требовать. Второе извинение имеет тень права. И точно, в ограничениях поста снимается обязательство его с тех, на которых постное действует разрушительно, потому что пост установлен не тело убивать, а страсти умерщвлять. Но если перечислить таковых добросовестно, то окажется такая их малость, что и в счет их нечего ставить. Останется один резон -нехотение. Против этого спорить нечего. И в рай не возьмут против воли; вот только когда осудят в ад - хочешь не хочешь, а ступай; схватят и бросят туда.  

От Марка св. Благовествование Гл. 7 (5-16):

Потом спрашивают Его фарисеи и книжники: зачем ученики Твои не поступают по преданию старцев, но неумытыми руками едят хлеб? Он сказал им в ответ: хорошо пророчествовал о вас, лицемерах, Исаия, как написано: люди сии чтут Меня устами, сердце же их далеко отстоит от Меня, но тщетно чтут Меня, уча учениям, заповедям человеческим. Ибо вы, оставив заповедь Божию, держитесь предания человеческого, омовения кружек и чаш, и делаете многое другое, сему подобное. И сказал им: хорошо ли, что вы отменяете заповедь Божию, чтобы соблюсти свое предание? Ибо Моисей сказал: почитай отца своего и мать свою; и: злословящий отца или мать смертью да умрет. А вы говорите: кто скажет отцу или матери: корван, то есть дар Богу то, чем бы ты от меня пользовался, тому вы уже попускаете ничего не делать для отца своего или матери своей, устраняя слово Божие преданием вашим, которое вы установили; и делаете многое сему подобное. И, призвав весь народ, говорил им: слушайте Меня все и разумейте: ничто, входящее в человека извне, не может осквернить его; но что исходит из него, то оскверняет человека. Если кто имеет уши слышать, да слышит!

Из Пролога, сентябрь, 22 день:

В особенных путях Промысла Божия в нашей жизни мы должны видеть призывание нас к покаянию и исправлению: Бывает, братие, за нами много таких дел, за которые, по-видимому, мы должны бы были еще в сей жизни поплатиться жестоко и перед Богом, и перед людьми. Согрешил иногда человек и думает, что беда ожидает его за грех неминуемая и что последствия греха его должны быть для него ужасны. А между тем, глядишь, все проходит как-то благополучно, и ужасных последствий нет. И это случается не раз и не два, а, можно сказать, тысячу раз в нашей жизни. ... Увы, братие, на деле выходит совсем иное! Избавившись от беды за один грех, мы начинаем думать, что Бог милостив, пройдет так же безнаказанно и другой грех, и третий, и т.д., – и продолжаем грешить. Благоразумные же люди не так поступают: видя к себе особенное снисхождение и милосердие Божие, они тотчас каются и начинают исправление своей жизни. Поучимся, в этом отношении, у одного из них. Во Фригийской стране жил человек, называвшийся Петр мытарь, немилостивый и жестокий. Один из нищих города, в котором он жил, разговаривая с товарищами о жестокости Петра, стал хвалиться, как подвигом, что он выпросит у него милостыню. Завязался спор, нищий вызвался доказать истину слов своих на деле. Он стал у дома Петра, и когда последний вывел из ворот осла, нагруженного хлебами, нищий неотступно стал просить у него подаяния. Не знавший сострадания, Петр пришел в ярость от докук нищего и, не нашедши камня, которым хотел бросить в него, вместо камня схватил один из хлебов и бросил в просителя. Нищий, взяв хлеб, удалился. Чрез два дня после этого случилось, что Петр впал в тяжкую болезнь, и однажды во время болезни ему представилось следующее: видит он себя представшим на суде Божием и слышит, как Ангелы, рассуждая о его делах, говорили, что к добрым его делам можно разве отнести только хлеб, который он, хотя и неволею, отдал нищему. Затем Ангелы обратились к нему и сказали: «Иди, Петр, и приложи к хлебу сему. Иначе бесы возьмут тебя и муки вечной не минуешь». Видение так поразило Петра, что он совершенно изменил свою жизнь. Оправясь от болезни, он немедленно раздал все имение свое бедным, освободил рабов и, наконец сам продался в рабство. Живя у одного благочестивого мужа, он долгое время тяжкими трудами и другими лишениями изнурял плоть свою и за свое благочестие еще при жизни своей удостоился дара чудотворений. Раз к его господину зашли странники, которые прежде знали Петра, и начали восхвалять его добродетели, которыми отличался он в последнее время. Не терпя славы человеческой, Петр решился вовсе удалиться от мира и тут же привел намерение свое в исполнение. Подошедши к глухонемому привратнику, он повелел ему именем Божьим отворить врата. Глухонемой тотчас же вслед за тем стал говорить и, исполнив повеление Петра, пришел к господину его и сказал: «Великий раб Божий вышел от нас! Ибо когда слуга твой Петр сказал мне: во имя Господа Иисуса Христа отверзи врата, я видел пламень, исшедший из уст его, который коснулся ушей и языка моего, и я тогда же почувствовал, что могу слышать и говорить». Будьте же, братие, внимательны к путям Промысла Божия в своей жизни и не злоупотребляйте отселе милосердием и снисхождением Божиим. Иначе худо нам будет... (Римл. 2, 5–6). Аминь.

 

ПАРАСКЕВА ДИВЕЕВСКАЯ, ХРИСТА РАДИ ЮРОДИВАЯ

Бла­жен­ная Прас­ко­вья Ива­нов­на, в ми­ру Ири­на, ро­ди­лась в на­ча­ле XIX сто­ле­тия в се­ле Ни­коль­ском Спас­ско­го уез­да Там­бов­ской гу­бер­нии^[1]. Ро­ди­те­ли ее, Иван и Да­рья, бы­ли кре­пост­ные гос­под Булы­ги­ных. Ко­гда де­ви­це ми­ну­ло сем­на­дцать лет, гос­по­да вы­да­ли ее за­муж за кре­стья­ни­на Фе­до­ра. По­ко­рясь без­ро­пот­но ро­ди­тель­ской и бар­ской во­ле, Ири­на ста­ла при­мер­ной же­ной и хо­зяй­кой, и се­мья му­жа по­лю­би­ла ее за крот­кий нрав, за тру­до­лю­бие, за то, что она лю­би­ла цер­ков­ные служ­бы, усерд­но мо­ли­лась, из­бе­га­ла го­стей и об­ще­ства и не вы­хо­ди­ла на де­ре­вен­ские иг­ры. Так они про­жи­ли с му­жем пят­на­дцать лет, но Гос­подь не бла­го­сло­вил их детьми.

По про­ше­ствии этих пят­на­дца­ти лет по­ме­щи­ки Булы­ги­ны про­да­ли их по­ме­щи­кам-нем­цам Шмид­там в се­ло Сур­кот. Через пять лет по­сле пе­ре­се­ле­ния муж Ири­ны за­бо­лел ча­хот­кой и умер. Впо­след­ствии, ко­гда бла­жен­ную спра­ши­ва­ли, ка­кой у нее был муж, она от­ве­ча­ла: «Да та­кой же глу­пень­кий, как и я».

По­сле смер­ти му­жа Шмид­ты взя­ли ее в ку­хар­ки и эко­ном­ки. Несколь­ко раз они про­бо­ва­ли вто­рич­но вы­дать ее за­муж, но Ири­на ре­ши­тель­но от­ка­за­лась: «Хоть убей­те ме­ня, а за­муж боль­ше не пой­ду!». Так ее и оста­ви­ли.

Через пол­то­ра го­да стряс­лась бе­да – в гос­под­ском до­ме об­на­ру­жи­лась про­па­жа двух хол­стов. При­слу­га окле­ве­та­ла Ири­ну, по­ка­зав, что это она их укра­ла. При­е­хал ста­но­вой при­став с сол­да­та­ми, по­ме­щи­ки уго­во­ри­ли на­ка­зать Ири­ну. Сол­да­ты по при­ка­за­нию ста­но­во­го при­ста­ва же­сто­ко ис­тя­за­ли ее, про­би­ли го­ло­ву, по­рва­ли уши. Но Ири­на и сре­ди ис­тя­за­ний про­дол­жа­ла го­во­рить, что не бра­ла хол­стов. То­гда Шмид­ты при­зва­ли мест­ную га­дал­ку, ко­то­рая ска­за­ла, что хол­сты укра­ла жен­щи­на по име­ни Ири­на, но толь­ко не эта, и ле­жат они в ре­ке. На­ча­ли ис­кать и дей­стви­тель­но на­шли их там, где ука­за­ла га­дал­ка.

По­сле пе­ре­не­сен­но­го ис­тя­за­ния Ири­на бы­ла не в си­лах жить у гос­под-нехри­стей и, уй­дя от них, по­шла в Ки­ев на бо­го­мо­лье.

Ки­ев­ские свя­ты­ни, встре­ча со стар­ца­ми со­вер­шен­но из­ме­ни­ли ее внут­рен­нее со­сто­я­ние – она те­перь зна­ла, для че­го и как жить. Она же­ла­ла те­перь, чтобы в ее серд­це жил толь­ко Бог – един­ствен­ный лю­бя­щий всех ми­ло­серд­ный Хри­стос, раз­да­я­тель вся­че­ских благ. Неспра­вед­ли­во на­ка­зан­ная, Ири­на с осо­бен­ной глу­би­ной по­чув­ство­ва­ла неиз­ре­чен­ную глу­би­ну стра­да­ний Хри­сто­вых и Его ми­ло­сер­дие.

По­ме­щик тем вре­ме­нем по­дал за­яв­ле­ние о ее про­па­же. Через пол­то­ра го­да по­ли­ция на­шла ее в Ки­е­ве и от­пра­ви­ла по эта­пу к гос­по­дам. Пу­те­ше­ствие бы­ло му­чи­тель­ным и дол­гим, ей вполне при­шлось ис­пы­тать и го­лод, и хо­лод, и же­сто­кое об­ра­ще­ние кон­вой­ных сол­дат, и гру­бость аре­стан­тов-муж­чин.

Шмид­ты, чув­ствуя свою ви­ну пе­ред Ири­ной, «про­сти­ли» ее за по­бег и по­ста­ви­ли ого­род­ни­цей. Бо­лее го­да про­слу­жи­ла им Ири­на, но, со­при­кос­нув­шись со свя­ты­ня­ми и ду­хов­ной жиз­нью, не смог­ла она оста­вать­ся в име­нии и бе­жа­ла.

По­ме­щи­ки сно­ва по­да­ли в ро­зыск, и через год по­ли­ция опять на­шла ее в Ки­е­ве и, аре­сто­вав, пре­про­во­ди­ла по эта­пу к Шмид­там, ко­то­рые, же­лая по­ка­зать над ней свою власть, не при­ня­ли ее и с гне­вом вы­гна­ли на ули­цу – раз­де­тую и без кус­ка хле­ба. При­няв во вре­мя пре­бы­ва­ния в Ки­е­ве по­стриг с име­нем Па­рас­ке­вы, она те­перь не пе­ча­ли­лась – она зна­ла свой путь, и то, что по­ме­щи­ки вы­гна­ли ее, бы­ло лишь зна­ком, что при­шла по­ра ис­пол­нить­ся бла­го­сло­ве­нию стар­цев.

Пять лет она бро­ди­ла по се­лу как по­ме­шан­ная и бы­ла по­сме­ши­щем не толь­ко де­тей, но и всех кре­стьян. Она вы­ра­бо­та­ла при­выч­ку жить круг­лый год под от­кры­тым небом, пе­ре­но­ся го­лод, хо­лод и зной. А за­тем уда­ли­лась в Са­ров­ские ле­са и про­жи­ла здесь боль­ше двух де­сят­ков лет в пе­ще­ре, ко­то­рую са­ма вы­ры­ла.

Го­во­рят, что у нее бы­ло несколь­ко пе­щер в раз­ных ме­стах об­шир­но­го непро­хо­ди­мо­го ле­са, где то­гда бы­ло мно­го хищ­ных зве­рей. Хо­ди­ла она вре­ме­на­ми в Са­ров и в Ди­ве­е­во, но ча­ще ее ви­де­ли на Са­ров­ской мель­ни­це, ку­да она при­хо­ди­ла ра­бо­тать.

Ко­гда-то Па­ша об­ла­да­ла уди­ви­тель­но при­ят­ной на­руж­но­стью. За вре­мя жи­тья в Са­ров­ском ле­су, дол­го­го по­движ­ни­че­ства и пост­ни­че­ства она ста­ла по­хо­жа на Ма­рию Еги­пет­скую: ху­дая, по­чер­нев­шая от солн­ца, с ко­рот­ки­ми во­ло­са­ми – длин­ные в ле­су ей ме­ша­ли. Босая, в муж­ской мо­на­ше­ской ру­ба­хе, свит­ке, рас­стег­ну­той на гру­ди, с об­на­жен­ны­ми ру­ка­ми, бла­жен­ная при­хо­ди­ла в мо­на­стырь, на­во­дя страх на всех, не знав­ших ее.

До пе­ре­ез­да в Ди­ве­ев­скую оби­тель она неко­то­рое вре­мя жи­ла в од­ной де­ревне. Ви­дя ее по­движ­ни­че­скую жизнь, лю­ди ста­ли об­ра­щать­ся к ней за со­ве­та­ми, про­си­ли по­мо­лить­ся. Враг ро­да че­ло­ве­че­ско­го на­учил злых лю­дей на­пасть на нее и огра­бить. Ее из­би­ли, но ни­ка­ких де­нег у нее не бы­ло. Бла­жен­ную на­шли ле­жа­щей в лу­же кро­ви с про­лом­лен­ной го­ло­вой. Она бо­ле­ла по­сле это­го год, но со­вер­шен­но по­пра­вить­ся уже во всю жизнь не мог­ла. Боль в про­лом­лен­ной го­ло­ве и опу­холь под ло­жеч­кой му­чи­ли ее по­сто­ян­но, но она на это по­чти не об­ра­ща­ла вни­ма­ния, лишь из­ред­ка го­во­ри­ла: «Ах, ма­мень­ка, как у ме­ня тут бо­лит! Что ни де­лай, ма­мень­ка, а под ло­жеч­кой не прой­дет!»

Ко­гда она еще жи­ла в Са­ров­ском ле­су, про­ез­жа­ли ми­мо та­та­ры, толь­ко что обо­крав­шие цер­ковь. Бла­жен­ная вы­шла из ле­са и ста­ла их ру­гать, за что они из­би­ли ее до по­лу­смер­ти и про­ло­ми­ли ей го­ло­ву. Та­та­рин при­е­хал в Са­ров и го­во­рит го­сти­ни­ку:

– Там ста­ру­ха вы­шла нас ру­га­ла, мы ее из­би­ли.

Го­сти­ник го­во­рит:

– Знать, это Прас­ко­вья Ива­нов­на.

Он за­пряг ло­шадь и по­ехал за ней.

По­сле по­бо­ев у нее все за­жи­ло, но во­ло­сы за­рос­ли как по­па­ло, так что го­ло­ва зу­де­ла, и она все про­си­ла «по­ис­кать».

До пе­ре­се­ле­ния сво­е­го в Ди­ве­е­во Прас­ко­вья Ива­нов­на ча­сто за­хо­ди­ла к ди­ве­ев­ской бла­жен­ной Пе­ла­гее Ива­новне. Раз во­шла она и мол­ча се­ла воз­ле бла­жен­ной. Дол­го смот­ре­ла на нее Пе­ла­гея Ива­нов­на да и го­во­рит: «Да! Вот те­бе-то хо­ро­шо, нет за­бо­ты, как у ме­ня: вон де­тей-то сколь­ко!»

Вста­ла Па­ша, по­кло­ни­лась ей и ти­хонь­ко ушла, не ска­зав ни сло­ва.

Про­шло несколь­ко лет. Од­на­жды Пе­ла­гея Ива­нов­на спа­ла, но вдруг вско­чи­ла, точ­но кто ее раз­бу­дил, бро­си­лась к ок­ну и, вы­су­нув­шись на­по­ло­ви­ну, ста­ла гля­деть вдаль и ко­му-то гро­зить.

Око­ло Ка­зан­ской церк­ви от­кры­лась ка­лит­ка, и в нее во­шла Прас­ко­вья Ива­нов­на и пря­мо на­пра­ви­лась к Пе­ла­гее Ива­новне, что-то бор­мо­ча про се­бя.

По­дой­дя бли­же и за­ме­тив, что Пе­ла­гея Ива­нов­на что-то го­во­рит, она оста­но­ви­лась и спро­си­ла:

– Что, ма­туш­ка, или ней­ти?

– Нет.

– Ста­ло быть, ра­но еще? Не вре­мя?

– Да, – под­твер­ди­ла Пе­ла­гея Ива­нов­на.

Низ­ко ей Прас­ко­вья Ива­нов­на по­кло­ни­лась и, не за­хо­дя в оби­тель, ушла в ту же са­мую ка­лит­ку.

За шесть лет до смер­ти бла­жен­ной Пе­ла­геи Ива­нов­ны Па­ша вновь яви­лась в оби­тель, на этот раз с ка­кой-то кук­лой, а по­том и со мно­ги­ми кук­ла­ми: нян­чит­ся с ни­ми, уха­жи­ва­ет за ни­ми, на­зы­ва­ет их детьми. Те­перь она по несколь­ку недель, а за­тем и ме­ся­цев про­жи­ва­ла в оби­те­ли. По­след­ний год жиз­ни бла­жен­ной Пе­ла­геи Ива­нов­ны Па­ша про­бы­ла неот­луч­но в оби­те­ли.

Позд­ней осе­нью 1884 го­да она шла ми­мо огра­ды клад­би­щен­ской Пре­об­ра­жен­ской церк­ви и, уда­рив пал­кой о столб огра­ды, ска­за­ла: «Вот как этот столб-то по­ва­лю, так и пой­дут уми­рать; толь­ко по­спе­вай мо­ги­лы ко­пать!»

Сло­ва эти вско­ре сбы­лись – умер­ла бла­жен­ная Пе­ла­гея Ива­нов­на и за ней столь­ко мо­на­хинь, что со­ро­ко­усты не пре­кра­ща­лись це­лый год, и слу­ча­лось, что от­пе­ва­ли двух сра­зу.

Ко­гда скон­ча­лась Пе­ла­гея Ива­нов­на, то в два ча­са но­чи уда­ри­ли в боль­шой мо­на­стыр­ский ко­ло­кол, и кли­рос­ные, у ко­то­рых жи­ла в то вре­мя бла­жен­ная Па­ша, пе­ре­по­ло­ши­лись, по­вска­ки­ва­ли с по­сте­лей, ду­мая, не по­жар ли. Па­ша вста­ла вся си­я­ю­щая и на­ча­ла всю­ду у икон ста­вить и за­жи­гать све­чи.

– Ну вот, – ска­за­ла она, – ка­кой тут по­жар? Во­все нет, а про­сто это у вас сне­жок ма­лень­ко рас­та­ял, а те­перь тем­но бу­дет!

Несколь­ко раз ке­лей­ни­цы бла­жен­ной Пе­ла­геи Ива­нов­ны пред­ла­га­ли ей по­се­лить­ся в ке­ллии по­чив­шей.

– Нет, нель­зя, – от­ве­ча­ла Прас­ко­вья Ива­нов­на, – вот ма­мень­ка-то не ве­лит, – по­ка­зы­ва­ла она на порт­рет Пе­ла­геи Ива­нов­ны.

– Что это я не ви­жу.

– Да ты-то не ви­дишь, а я-то ви­жу, не бла­го­слов­ля­ет!

И ушла, и по­се­ли­лась сна­ча­ла у кли­рос­ных, а за­тем в от­дель­ной кел­лии у во­рот. В кел­лии бы­ла по­став­ле­на кро­вать с гро­мад­ны­ми по­душ­ка­ми, ко­то­рую она ред­ко за­ни­ма­ла, на ней по­ко­и­лись кук­лы.

От жи­ву­щих с ней она непре­мен­но тре­бо­ва­ла, чтобы они в пол­ночь вста­ва­ли мо­лить­ся, а ес­ли кто не со­гла­шал­ся, то она так рас­шу­мит­ся, начнет во­е­вать и бра­нить­ся, что по­не­во­ле все вста­ют ее уни­мать.

Пер­вое вре­мя Прас­ко­вья Ива­нов­на хо­ди­ла в цер­ковь и стро­го сле­ди­ла, чтобы сест­ры еже­днев­но хо­ди­ли на служ­бы. В по­след­ние де­сять с лиш­ним лет неко­то­рые пра­ви­ла бла­жен­ной пе­ре­ме­ни­лись: она, на­при­мер, не вы­хо­ди­ла из мо­на­сты­ря, да и от кел­лии да­ле­ко не от­хо­ди­ла, в цер­ковь со­всем не хо­ди­ла, а при­об­ща­лась до­ма, и то очень ред­ко. Гос­подь Сам ей от­кры­вал, ка­ких ей пра­вил и об­ра­за жиз­ни дер­жать­ся.

На­пив­шись чаю по­сле обед­ни, бла­жен­ная са­ди­лась за ра­бо­ту, вя­за­ла чул­ки или пря­ла пря­жу. Это за­ня­тие со­про­вож­да­лось непре­стан­ной Иису­со­вой мо­лит­вой, и по­то­му ее пря­жа так це­ни­лась в оби­те­ли, из нее де­ла­лись по­яс­ки и чет­ки. Вя­за­ни­ем чу­лок она на­зы­ва­ла в ино­ска­за­тель­ном смыс­ле упраж­не­ние в непре­стан­ной Иису­со­вой мо­лит­ве. Так, од­на­жды при­ез­жий по­до­шел к ней с мыс­лью, не пе­ре­се­лить­ся ли ему по­бли­же к Ди­ве­е­ву. И она ска­за­ла в от­вет на его мыс­ли: «Ну, что же, при­ез­жай к нам в Са­ров, бу­дем вме­сте груз­ди со­би­рать и чул­ки вя­зать», – то есть класть зем­ные по­кло­ны и учить­ся Иису­со­вой мо­лит­ве.

Пер­вое вре­мя по пе­ре­се­ле­нии в Ди­ве­е­во она стран­ство­ва­ла от мо­на­сты­ря на даль­ние по­слу­ша­ния или в Са­ров, на преж­ние свои из­люб­лен­ные ме­ста. В эти пу­те­ше­ствия она бра­ла с со­бой про­стую па­лоч­ку, ко­то­рую на­зы­ва­ла тро­сточ­кой, узе­лок с раз­ны­ми ве­ща­ми или серп на пле­чо и несколь­ко ку­кол за па­зу­хой. Тро­сточ­кой она ино­гда пу­га­ла при­ста­ю­щий к ней на­род и ви­нов­ных в ка­ких-ни­будь про­ступ­ках.

Од­на­жды при­шел стран­ник и по­же­лал, чтобы его впу­сти­ли в кел­лию, а бла­жен­ная бы­ла за­ня­та, и ке­лей­ни­ца не ре­ша­лась ее по­тре­во­жить. Но стран­ник на­ста­и­вал:

– Пе­ре­дай­те ей, что я та­кой же, как она!

Уди­ви­лась ке­лей­ни­ца та­ко­му несми­ре­нию и по­шла пе­ре­дать его сло­ва бла­жен­ной.

Прас­ко­вья Ива­нов­на ни­че­го не от­ве­ти­ла, а взя­ла свою тро­сточ­ку, вы­шла на­ру­жу и на­ча­ла бить ею стран­ни­ка изо всех сил, вос­кли­цая:

– Ах ты, ду­ше­гу­бец, об­ман­щик, вор, при­твор­щик...

Стран­ник ушел и уже не на­ста­и­вал на встре­че с бла­жен­ной.

Боль­шое ду­хов­ное зна­че­ние имел для бла­жен­ной серп. Она им жа­ла тра­ву и под ви­дом этой ра­бо­ты кла­ла по­кло­ны Хри­сту и Бо­го­ма­те­ри. Ес­ли кто при­хо­дил к ней из по­чет­ных лю­дей, с ко­то­рым она не счи­та­ла се­бя до­стой­ной си­деть в од­ной ком­па­нии, бла­жен­ная, рас­по­ря­див­шись с уго­ще­ни­ем и по­кло­нив­шись го­стю в но­ги, ухо­ди­ла жать трав­ку, то есть мо­лить­ся за это­го че­ло­ве­ка. На­жа­тую тра­ву она ни­ко­гда не остав­ля­ла в по­ле или во дво­ре мо­на­сты­ря, но все­гда со­би­ра­ла и от­но­си­ла на кон­ный двор. В пред­зна­ме­но­ва­ние непри­ят­но­стей она по­да­ва­ла при­хо­дя­щим ло­пух, ко­лю­чие шиш­ки...

Мо­ли­лась она сво­и­ми мо­лит­ва­ми, но зна­ла неко­то­рые и на­изусть. Бо­го­ро­ди­цу она на­зы­ва­ла «Ма­мень­кой за стек­лыш­ком». Ино­гда она оста­нав­ли­ва­лась как вко­пан­ная пе­ред об­ра­зом и мо­ли­лась или ста­но­ви­лась на ко­ле­ни где по­па­ло: в по­ле, в гор­ни­це, сре­ди ули­цы – и усерд­но со сле­за­ми мо­ли­лась. Бы­ва­ло, вхо­ди­ла в цер­ковь и на­чи­на­ла ту­шить све­чи, лам­па­ды у об­ра­зов или не поз­во­ля­ла за­жи­гать в кел­лии лам­па­ды.

Ис­пра­ши­вая на каж­дый шаг и дей­ствие бла­го­сло­ве­ние у Гос­по­да, она ино­гда гром­ко спра­ши­ва­ла и тут же от­ве­ча­ла се­бе: «На­до мне ид­ти? Или по­го­дить?.. Иди, иди ско­рей, глу­пень­кая!» – и то­гда шла. «Еще мо­лить­ся? Или кон­чить? Ни­ко­лай чу­до­тво­рец, ба­тюш­ка, хо­ро­шо ли про­шу? Нехо­ро­шо, го­во­ришь? Уй­ти мне? Ухо­ди, ухо­ди, ско­рей, ма­мень­ка! Ушиб­ла я паль­чик, ма­мень­ка! По­ле­чить, что ли? Не на­до? Сам за­жи­вет!»

В дни ду­хов­ной борь­бы с вра­гом ро­да че­ло­ве­че­ско­го она без умол­ку на­чи­на­ла го­во­рить, но ни­че­го нель­зя бы­ло по­нять; ло­ма­ла ве­щи, по­су­ду, вол­но­ва­лась, кри­ча­ла, бра­ни­лась. Од­на­жды она вста­ла с утра рас­стро­ен­ная и рас­тре­во­жен­ная. По­сле по­лу­дня к ней по­до­шла при­ез­жая гос­по­жа, по­здо­ро­ва­лась и хо­те­ла бе­се­до­вать, но Прас­ко­вья Ива­нов­на за­кри­ча­ла, за­ма­ха­ла ру­ка­ми:

– Уй­ди! Уй­ди! Неуже­ли не ви­дишь, вон диа­вол. То­по­ром го­ло­ву от­ру­би­ли, то­по­ром го­ло­ву от­ру­би­ли!

По­се­ти­тель­ни­ца пе­ре­пу­га­лась и ото­шла, ни­че­го не по­ни­мая, но вско­ре уда­ри­ли в ко­ло­кол, опо­ве­щая, что сей­час скон­ча­лась в боль­ни­це в при­пад­ке па­ду­чей мо­на­хи­ня.

Од­на­жды при­шла к бла­жен­ной де­ви­ца Ксе­ния из се­ла Ру­зи­на про­сить бла­го­сло­ве­ния ид­ти в мо­на­стырь.

– Что ты го­во­ришь, дев­ка! – за­кри­ча­ла бла­жен­ная. – На­до преж­де в Пе­тер­бург схо­дить, да всем гос­по­дам спер­ва по­слу­жить, то­гда даст мне Царь де­нег, я те­бе кел­лию по­став­лю!

Через неко­то­рое вре­мя бра­тья Ксе­нии ста­ли де­лить­ся, и она сно­ва при­шла к Прас­ко­вье Ива­новне и го­во­рит:

– Бра­тья де­лить­ся хо­тят, а вы не бла­го­слов­ля­е­те! Как хо­ти­те, а уж не по­слу­шаю я вас и по­став­лю кел­лию!

Бла­жен­ная Па­ша, рас­тре­во­жен­ная ее сло­ва­ми, вско­чи­ла и го­во­рит:

– Экая ты, дев­ка, глу­пая! Ну мож­но ли! Ведь ты не зна­ешь, сколь­ко мла­ден­ец-то пре­вы­ше­ нас!

Ска­зав это, она лег­ла и вы­тя­ну­лась. А осе­нью у Ксе­нии умер­ла сно­ха, и оста­лась на ее ру­ках де­воч­ка, круг­лая си­ро­та.

Од­на­жды за­шла Прас­ко­вья Ива­нов­на к свя­щен­ни­ку се­ла Ала­ма­со­ва, у ко­то­ро­го был в то вре­мя по де­лам служ­бы пса­лом­щик. Она по­до­шла к нему и го­во­рит:

– Гос­по­дин! Про­шу те­бя, возь­ми хо­ро­шую кор­ми­ли­цу или нянь­ку ка­кую.

И что же? До­то­ле со­вер­шен­но здо­ро­вая же­на пса­лом­щи­ка за­хво­ра­ла и умер­ла, оста­вив мла­ден­ца.

Один из кре­стьян окрест­ной де­рев­ни по­ку­пал из­вест­ку. Ему пред­ло­жи­ли взять несколь­ко лиш­них пу­дов без де­нег; он по­ду­мал и взял.

Воз­вра­ща­ясь до­мой, он встре­тил­ся с Па­шей, и бла­жен­ная ска­за­ла ему:

– Аль бо­га­че от это­го бу­дешь, что бе­са-то слу­ша­ешь! А ты луч­ше-ка жи­ви той прав­дой, ко­то­рой жил!..

При по­строй­ке но­во­го со­бо­ра в Ди­ве­е­ве игу­ме­ния Алек­сандра ре­ши­ла не спра­ши­вать бла­го­сло­ве­ния бла­жен­ной Прас­ко­вьи Ива­нов­ны.

Шло тор­же­ствен­ное мо­леб­ствие на ме­сте за­клад­ки, ко­гда к Прас­ко­вье Ива­новне при­е­ха­ла те­туш­ка игу­ме­нии – Ели­за­ве­та. Она бы­ла ста­рень­кая и глу­хая. И го­во­рит по­слуш­ни­це бла­жен­ной, Дуне:

– Я бу­ду спра­ши­вать, а ты го­во­ри, что она бу­дет от­ве­чать, а то я не услы­шу.

Та со­гла­си­лась.

– Ма­ма­шень­ка, нам со­бор жерт­ву­ют.

– Со­бор-то со­бор, – от­ве­ча­ла Прас­ко­вья Ива­нов­на, – а я усмот­ре­ла:

че­ре­му­ха по уг­лам вы­рос­ла, как бы не за­ва­ли­ли со­бор-то.

– Что она го­во­рит? – спро­си­ла Ели­за­ве­та.

Что тол­ку го­во­рить, по­ду­ма­ла Ду­ня, со­бор-то уж за­кла­ды­ва­ют, и от­ве­ти­ла:

– Бла­го­слов­ля­ет.

Со­бор так и остал­ся недо­стро­ен­ным.

При­е­хал в мо­на­стырь один ар­хи­ерей. Она жда­ла, что он при­дет к ней, а он про­шел к мо­на­стыр­ско­му ду­хо­вен­ству. Жда­ла она его до ве­че­ра, и ко­гда он при­шел, бро­си­лась на него с пал­кой и разо­рва­ла на­мет­ку. Он от стра­ха спря­тал­ся в кел­лию ма­те­ри Се­ра­фи­мы. Ко­гда бла­жен­ная во­е­ва­ла, то бы­ла та­кая гроз­ная, что всех при­во­ди­ла в тре­пет. А на ар­хи­ерея, по­том ока­за­лось, на­па­ли му­жи­ки и из­би­ли его.

Как-то при­е­хал к ней иеро­мо­нах Или­о­дор (Сер­гей Тру­фа­нов) из Ца­ри­цы­на. Он при­шел с крест­ным хо­дом, бы­ло мно­го на­ро­да. Прас­ко­вья Ива­нов­на его при­ня­ла, по­са­ди­ла, по­том сня­ла с него кло­бук, крест, сня­ла с него все ор­де­на и от­ли­чия – все это по­ло­жи­ла в свой сун­ду­чок и за­пер­ла, а ключ по­ве­си­ла к по­я­су. По­том ве­ле­ла при­не­сти ящик, ту­да по­ло­жи­ла лук, по­ли­ла и ска­за­ла: «Лук, рас­ти вы­со­кий...» – а са­ма лег­ла спать. Он си­дел как раз­вен­чан­ный. Ему на­до все­нощ­ную на­чи­нать, а он встать не мо­жет. Хо­ро­шо еще, что она клю­чи к по­я­су при­вя­за­ла, а спа­ла на дру­гом бо­ку, так что клю­чи от­вя­за­ли, до­ста­ли все и ему от­да­ли.

Про­шло несколь­ко лет – и он снял с се­бя свя­щен­ни­че­ский сан и от­ка­зал­ся от ино­че­ских обе­тов.

Од­на­жды при­е­хал к ней из Са­ра­то­ва епи­скоп Гер­мо­ген (Долга­нов). У него бы­ли боль­шие непри­ят­но­сти – под­ки­ну­ли ему в ка­ре­ту ре­бен­ка с за­пис­кой «твоя от тво­их». Он за­ка­зал боль­шую просфо­ру и по­шел к бла­жен­ной с во­про­сом, что ему де­лать? Она схва­ти­ла просфо­ру, бро­си­ла ее о стен­ку так, что та от­ско­чи­ла и стук­ну­лась о пе­ре­го­род­ку, и ни­че­го не за­хо­те­ла от­ве­чать. На дру­гой день то же. На тре­тий день за­пер­лась и во­все не вы­шла к вла­ды­ке. Что де­лать? Сам он, од­на­ко, так по­чи­тал бла­жен­ную, что без ее бла­го­сло­ве­ния ехать не за­хо­тел, несмот­ря на то, что де­ла епар­хии тре­бо­ва­ли его при­сут­ствия. То­гда он по­слал ке­лей­ни­ка, ко­то­ро­го она при­ня­ла и на­по­и­ла ча­ем. Вла­ды­ка спро­сил через него: «Что мне де­лать?» Она от­ве­ти­ла: «Я со­рок дней по­сти­лась и мо­ли­лась, а то­гда за­пе­ли Пас­ху».

Смысл ее слов был, по-ви­ди­мо­му, тот, что все ны­неш­ние скор­би на­до до­стой­но по­тер­петь, и они в свое вре­мя раз­ре­шат­ся бла­го­по­луч­но. Вла­ды­ка по­нял ее сло­ва бук­валь­но, уехал в Са­ров и там со­рок дней жил, по­стил­ся и мо­лил­ся, а в это вре­мя де­ло его разо­бра­лось.

Ино­гда Прас­ко­вья Ива­нов­на на­чи­на­ла шу­меть, а при­хо­див­шим к ней мо­на­хи­ням го­во­ри­ла: «Вон от­сю­да, шель­мы, здесь кас­са». (По­сле за­кры­тия мо­на­сты­ря в ее ке­ллии раз­ме­ща­лась сбе­ре­га­тель­ная кас­са).

Как-то Ев­до­кия Ива­нов­на Бар­с­ко­ва, ко­то­рая и в мо­на­стырь не шла, и за­муж не со­би­ра­лась, по­шла на бо­го­мо­лье в Ки­ев. На об­рат­ном пу­ти она оста­но­ви­лась во Вла­ди­ми­ре у од­но­го бла­жен­но­го куп­ца, ко­то­рый при­ни­мал всех стран­ни­ков. На­ут­ро он по­звал ее, бла­го­сло­вил изо­бра­же­ни­ем Ки­е­во-Пе­чер­ской Лав­ры и ска­зал:

– Иди в Ди­ве­е­во, там бла­жен­ная Па­ша Са­ров­ская те­бе путь ука­жет.

Как на кры­льях по­ле­те­ла Ду­ня в Ди­ве­е­во, а бла­жен­ная Прас­ко­вья Ива­нов­на во все вре­мя ее двух­не­дель­но­го пу­те­ше­ствия – шла она пеш­ком око­ло трех­сот верст – вы­хо­ди­ла на крыль­цо, аука­ла и ма­ни­ла руч­кой:

– Ау, моя ка­пань­ка^[2] идет, моя слу­га идет.

При­шла она к ве­че­ру, по­сле все­нощ­ной – и сра­зу к Прас­ко­вье Ива­новне.

Мать Се­ра­фи­ма, стар­шая ке­лей­ни­ца бла­жен­ной, вы­шла и го­во­рит:

– Ухо­ди, де­вуш­ка, ухо­ди, мы уста­ли, зав­тра при­дешь, зав­тра при­дешь по­сле ран­ней.

Вы­про­во­ди­ла ее за ка­лит­ку, а Прас­ко­вья Ива­нов­на во­ю­ет:

– Вы мою слу­гу го­ни­те, вы что мою слу­гу го­ни­те, моя слу­га при­шла! Моя слу­га при­шла!

Утром Ду­ня при­шла к бла­жен­ной; та встре­ти­ла ее, на­сте­ли­ла на та­бу­рет­ку плат­ков, сду­ну­ла пыль и по­са­ди­ла ее, ста­ла ча­ем по­ить, уго­щать; так и оста­лась Ду­ня у бла­жен­ной. Прас­ко­вья Ива­нов­на сра­зу ей все до­ве­ри­ла, и стар­шая ке­лей­ни­ца ма­туш­ка Се­ра­фи­ма ее по­лю­би­ла.

Мо­на­хи­ня Алек­сандра (Тра­ков­ская), бу­ду­щая игу­ме­ния, спро­си­ла Ду­ню:

– А ты не бо­ишь­ся бла­жен­ной?

– Не бо­юсь.

И толь­ко ма­туш­ка Алек­сандра ото­шла, бла­жен­ная го­во­рит:

– Это мать бу­дет (то есть игу­ме­ния. – И. Д.).

Каж­дую ночь в две­на­дцать ча­сов Прас­ко­вье Ива­новне по­да­ва­ли ки­пя­щий са­мо­вар.

Пи­ла она, толь­ко ко­гда са­мо­вар ки­пел, а ина­че ска­жет «мерт­вый» и не пьет. Впро­чем, и то­гда на­льет чаш­ку и как бы за­бу­дет, она и остынет. И ко­гда вы­пьет чаш­ку, а ко­гда и не вы­пьет; по­том всю ночь све­чи ста­вит, ту­шит... Всю ночь до утра она по-сво­е­му мо­ли­лась.

Рас­ска­зы­ва­ла мать Ра­фа­и­ла, что ко­гда она по­сту­пи­ла в мо­на­стырь, ей ча­сто при­хо­ди­лось ка­ра­у­лить по но­чам. Из­да­ли ей хо­ро­шо бы­ла вид­на кел­лия Прас­ко­вьи Ива­нов­ны. Каж­дую ночь в две­на­дцать ча­сов в кел­лии за­жи­га­лись све­чи и дви­га­лась быст­рая фигур­ка бла­жен­ной, ко­то­рая то ту­ши­ла, то за­жи­га­ла их. Ра­фа­и­ле очень хо­те­лось по­смот­реть, как бла­жен­ная мо­лит­ся. Бла­го­сло­вив­шись у де­жу­рив­шей вме­сте с ней сест­ры по­хо­дить по ал­лей­ке, она на­пра­ви­лась к до­ми­ку Прас­ко­вьи Ива­нов­ны. Во всех ок­нах его за­на­вес­ки бы­ли от­кры­ты. Под­крав­шись к пер­во­му ок­ну, толь­ко она хо­те­ла за­брать­ся на кар­низ, чтобы за­гля­нуть в ке­лью, как быст­рая ру­ка за­дер­ну­ла за­на­вес­ку; она на­пра­ви­лась к дру­го­му ок­ну, к тре­тье­му; по­вто­ри­лось то же. То­гда она по­шла кру­гом к то­му ок­ну, ко­то­рое ни­ко­гда не за­на­ве­ши­ва­лось, но, и там все по­вто­ри­лось. Так ни­че­го она и не уви­де­ла.

Спу­стя неко­то­рое вре­мя при­шла мать Ра­фа­и­ла к бла­жен­ной. Она при­ня­ла ее и ска­за­ла:

– Мо­лись.

Та ста­ла мо­лить­ся на ко­ле­нях.

– А те­перь по­ле­жи.

И са­ма бла­жен­ная ста­ла мо­лить­ся. Что это бы­ла за мо­лит­ва! Она вдруг вся пре­об­ра­зи­лась, под­ня­ла ру­ки, и сле­зы ре­кой по­ли­лись из ее глаз; Ра­фа­и­ле по­ка­за­лось, что бла­жен­ная под­ня­лась на воз­дух – она не ви­де­ла ее ног на по­лу.

Еще мать Ра­фа­и­ла рас­ска­зы­ва­ла, что за пол­го­да до смер­ти ее ма­те­ри она при­шла к Прас­ко­вье Ива­новне; та ста­ла гля­деть как буд­то бы на ко­ло­коль­ню, но там ни­ко­го не бы­ло.

– Ле­тят, ле­тят, вот один, за ним дру­гой, вы­ше, вы­ше, – и ру­ка­ми при­хлоп­ну­ла, – еще вы­ше!

Мать Ра­фа­и­ла сра­зу все по­ня­ла. Через пол­го­да скон­ча­лась мать, а еще через пол­го­да де­душ­ка.

Ко­гда Ра­фа­и­ла по­сту­пи­ла в мо­на­стырь, она по­сто­ян­но опаз­ды­ва­ла на служ­бу. При­шла она к бла­жен­ной, а та го­во­рит:

– Дев­ка-то хо­ро­ша, да ле­же­бо­ка, – за те­бя мать мо­лит­ся.

Схи­ар­хи­манд­рит Вар­со­но­фий Оп­тин­ский был пе­ре­ве­ден из Оп­ти­ной пу­сты­ни и на­зна­чен ар­хи­манд­ри­том Го­лутви­на мо­на­сты­ря. Тя­же­ло за­болев, он на­пи­сал пись­мо бла­жен­ной Прас­ко­вье Ива­новне, у ко­то­рой бы­вал и имел к ней ве­ли­кую ве­ру. Пись­мо это при­нес­ла мать Ра­фа­и­ла. Ко­гда бла­жен­ная вы­слу­ша­ла пись­мо, она толь­ко и ска­за­ла: «365». Ров­но через 365 дней ста­рец скон­чал­ся. Это же под­твер­дил и ке­лей­ник стар­ца, при ко­то­ром по­лу­чен был от­вет бла­жен­ной.

Ко­гда ей за­ва­ри­ва­ли чай, она но­ро­ви­ла от­нять пач­ку и вы­сы­пать ее всю. Вы­сып­лет, а пить не станет. Ко­гда на­сы­па­ли чай, она ста­ра­лась под­толк­нуть ру­ку, чтобы про­сы­па­лось боль­ше, и то­гда чай по­лу­чал­ся очень креп­кий, и она го­во­ри­ла: «Ве­ник, ве­ник», – и весь этот чай вы­ли­ва­ла в по­лос­ка­тель­ную чаш­ку, а за­тем вы­но­си­ла на ули­цу. Ев­до­кия возь­мет­ся за один край, бла­жен­ная – за дру­гой и го­во­рит: «Гос­по­ди, по­мо­ги, Гос­по­ди, по­мо­ги», – и с этим они эту чаш­ку несут. А ко­гда вы­не­сут на крыль­цо, то бла­жен­ная вы­ли­ва­ла ее и го­во­ри­ла: «Бла­го­сло­ви, Гос­по­ди, на по­ля, на лу­га, на тем­ные дуб­ра­вы, на вы­со­кие го­ры».

Ес­ли при­не­сет кто ва­ре­нье, ста­ра­лись не да­вать ей в ру­ки, а ес­ли по­па­дет, сра­зу же несет в убор­ную и пе­ре­во­ра­чи­ва­ет бан­ку вверх до­ныш­ком в ло­хан­ку, при­го­ва­ри­вая:

– Ей-Бо­гу, из нут­ра, ей-Бо­гу, из нут­ра.

Ду­ня рас­ска­зы­ва­ла, что бла­жен­ная очень лю­би­ла ее и во­зи­лась с ней, как с по­друж­кой. Ду­ня на­роч­но по­дой­дет к бла­жен­ной без плат­ка. Та тут же до­станет но­вый пла­ток и по­кро­ет ее. Через неко­то­рое вре­мя она опять к ней по­дой­дет; мать Се­ра­фи­ма ска­жет:

– Ду­ня, ты так у нее все плат­ки вы­ма­нишь.

А Ду­ня раз­да­ва­ла дру­гим.

Це­лые дни Прас­ко­вья Ива­нов­на за­ни­ма­лась с людь­ми. Ке­лей­ная ее мо­на­хи­ня, мать Се­ра­фи­ма, справ­ля­ла за нее все пра­ви­ло. Прас­ко­вья Ива­нов­на бы­ла по­стри­же­на в схи­му, но чи­тать пра­ви­ло ей бы­ло неко­гда, и мать Се­ра­фи­ма свое мо­на­ше­ское пра­ви­ло справ­ля­ла и за Прас­ко­вью Ива­нов­ну – схим­ни­че­ское. В мо­на­сты­ре ма­туш­ка Се­ра­фи­ма име­ла от­дель­ную кел­лию и для ви­да у нее бы­ла по­стель с пе­ри­ной и по­душ­ка­ми, на ко­то­рую она ни­ко­гда не ло­жи­лась, а от­ды­ха­ла, си­дя в крес­ле.

Они жи­ли од­ним ду­хом. И луч­ше бы­ло оскор­бить Прас­ко­вью Ива­нов­ну, чем ма­туш­ку Се­ра­фи­му. Ес­ли ее оскор­бишь, то к Прас­ко­вье Ива­новне то­гда близ­ко не под­хо­ди.

Мать Се­ра­фи­ма умер­ла от ра­ка, бо­лезнь бы­ла столь му­чи­тель­на, что она от бо­ли ка­та­лась по по­лу. Ко­гда она умер­ла, Прас­ко­вья Ива­нов­на при­шла в цер­ковь. Сест­ры сра­зу на нее об­ра­ти­ли вни­ма­ние, по­сколь­ку в цер­ковь она ред­ко хо­ди­ла. А она им го­во­рит: «Глу­пень­кие, гля­дят на ме­ня, а не ви­дят, что на ней три вен­ца», – это о ма­те­ри Се­ра­фи­ме.

На со­ро­ко­вой день Прас­ко­вья Ива­нов­на жда­ла, что свя­щен­ни­ки при­дут и про­по­ют в ее ке­ллии па­ни­хи­ду. Ве­чер она их жда­ла, а они про­шли ми­мо, она рас­стро­и­лась и го­во­рит уко­ри­тель­но:

– Эх, по­пы, по­пы... про­шли ми­мо... ка­ди­лом мах­нуть – и то ду­ше от­ра­да.

Од­на­жды Ев­до­кия ви­де­ла сон. Пре­крас­ный дом, ком­на­та и та­кие, как их на­зы­ва­ют, ита­льян­ские ок­на, боль­шие. Ок­на эти от­кры­ты в сад, зо­ло­тые яб­лоч­ки необык­но­вен­ные ви­сят, пря­мо сту­чат в ок­на, и все вез­де по­стла­но и убра­но. Ви­дит она Се­ра­фи­му, ко­то­рая го­во­рит ей: «Вот от­ве­ду я те­бя и по­ка­жу ме­сто, где Прас­ко­вья Ива­нов­на». Тут она просну­лась, по­до­шла к Прас­ко­вье Ива­новне, толь­ко хо­чет ска­зать, а она ей рот за­кры­ва­ет...

Несмот­ря на мно­же­ство чу­дес, ко­то­рые ви­де­ли лю­ди за семь­де­сят лет со дня пре­став­ле­ния пре­по­доб­но­го Се­ра­фи­ма, с от­кры­ти­ем мо­щей его и про­слав­ле­ни­ем бы­ли труд­но­сти. Рас­ска­зы­ва­ют, что го­су­дарь на­ста­и­вал на про­слав­ле­нии, но по­чти весь Си­нод был про­тив, под­дер­жи­ва­ли толь­ко мит­ро­по­лит Ан­то­ний (Вад­ков­ский) и ар­хи­епи­скоп Ки­рилл (Смир­нов).

В это вре­мя бла­жен­ная Прас­ко­вья Ива­нов­на че­тыр­на­дцать или пят­на­дцать дней по­сти­лась, ни­че­го не ела, так что не мог­ла да­же хо­дить, а пол­за­ла на чет­ве­рень­ках.

Как-то ве­че­ром при­шел ар­хи­манд­рит Се­ра­фим (Чи­ча­гов) и го­во­рит:

– Ма­ма­шень­ка, от­ка­зы­ва­ют нам от­крыть мо­щи.

Прас­ко­вья Ива­нов­на ска­за­ла:

– Бе­ри ме­ня под ру­ку, идем на во­лю.

С од­ной сто­ро­ны под­хва­ти­ла ее мать Се­ра­фи­ма, с дру­гой – ар­хи­манд­рит Се­ра­фим.

– Бе­ри же­лез­ку. Ко­пай на­пра­во – вот и мо­щи...

Об­сле­до­ва­ние остан­ков пре­по­доб­но­го Се­ра­фи­ма бы­ло про­из­ве­де­но в ночь на 11 ян­ва­ря 1903 го­да.

В это вре­мя в се­ле Ло­ма­со­ве в две­на­дца­ти вер­стах от Са­ро­ва уви­де­ли за­ре­во над мо­на­сты­рем и, кре­стясь, по­бе­жа­ли ту­да и спра­ши­ва­ют:

– Где это у вас был по­жар? Мы ви­де­ли за­ре­во.

Но ни­где не бы­ло по­жа­ра. И толь­ко по­том один иеро­мо­нах ти­хонь­ко ска­зал:

– Се­го­дня но­чью при­ез­жа­ла ко­мис­сия и вскры­ва­ла остан­ки ба­тюш­ки Се­ра­фи­ма.

У ба­тюш­ки Се­ра­фи­ма бы­ли лишь ко­сточ­ки, вот и сму­щал­ся Си­нод: ехать ли ку­да-то в лес, мо­щей нетлен­ных нет, лишь ко­сти. Од­на из быв­ших еще в жи­вых ста­риц, знав­ших пре­по­доб­но­го, ска­за­ла то­гда: «Мы кла­ня­ем­ся не ко­стям, а чу­де­сам».

Го­во­ри­ли сест­ры, буд­то пре­по­доб­ный сам явил­ся го­су­да­рю, по­сле че­го тот сво­ей вла­стью на­сто­ял на от­кры­тии мо­щей.

Ко­гда бы­ло ре­ше­но с про­слав­ле­ни­ем и от­кры­ти­ем мо­щей, ве­ли­кие кня­зья при­е­ха­ли в Са­ров и в Ди­ве­е­во к бла­жен­ной Прас­ко­вье Ива­новне.

В это вре­мя в цар­ской се­мье бы­ло че­ты­ре до­че­ри, но маль­чи­ка-на­след­ни­ка не бы­ло. Еха­ли к пре­по­доб­но­му мо­лить­ся о да­ро­ва­нии на­след­ни­ка. Прас­ко­вья Ива­нов­на име­ла обы­чай все по­ка­зы­вать на кук­лах, и тут она при­го­то­ви­ла кук­лу-маль­чи­ка. По­сте­ли­ла ему плат­ки мяг­ко и вы­со­ко и уло­жи­ла. «Ти­ше-ти­ше – он спит...»

Все, что она го­во­ри­ла, пе­ре­да­ва­ли по те­ле­фо­ну го­су­да­рю, ко­то­рый сам при­е­хал поз­же.

Ев­до­кия Ива­нов­на рас­ска­зы­ва­ла, что мать Се­ра­фи­ма со­бра­лась в Са­ров на от­кры­тие, но вдруг сло­ма­ла но­гу. Прас­ко­вья Ива­нов­на ее ис­це­ли­ла.

Бла­жен­ной бы­ло объ­яв­ле­но, что, как встре­тят го­су­да­ря в игу­мен­ском кор­пу­се, про­по­ют кон­церт, он уса­дит сви­ту зав­тра­кать, а сам при­дет к ней.

Вер­ну­лась мать Се­ра­фи­ма с Ду­ней со встре­чи, а Прас­ко­вья Ива­нов­на ни­че­го не да­ет уби­рать. На сто­ле ско­во­ро­да кар­тош­ки и хо­лод­ный са­мо­вар.

По­ка с ней во­е­ва­ли, слы­шат в се­нях: «Гос­по­ди Иису­се Хри­сте, Сыне Бо­жий, по­ми­луй нас». И вхо­дят Ни­ко­лай Алек­сан­дро­вич и Алек­сандра Фе­до­ров­на.

Уже при них сте­ли­ли ко­вер, уби­ра­ли стол; сра­зу при­нес­ли го­ря­чий са­мо­вар. Все вы­шли, оста­ви­ли их од­них, но они не мог­ли по­нять, что го­во­рит бла­жен­ная, и вско­ре го­су­дарь вы­шел и ска­зал:

– Стар­шая при ней, вой­ди­те.

И при ней со­сто­я­лась бе­се­да. Ке­лей­ни­ца рас­ска­зы­ва­ла по­том, что бла­жен­ная го­во­ри­ла Го­су­да­рю:

– Го­су­дарь, сой­ди с пре­сто­ла сам.

Ко­гда ста­ли про­щать­ся, Прас­ко­вья Ива­нов­на от­кры­ла ко­мод. Вы­ну­ла но­вую ска­терть, рас­сте­ли­ла на сто­ле, ста­ла класть го­стин­цы. Холст льня­ной сво­ей ра­бо­ты (она са­ма пря­ла нит­ки), по­ча­тую го­ло­ву са­ха­ра, кра­ше­ных яиц, еще са­ха­ра кус­ка­ми. Все это она за­вя­за­ла в узел: очень креп­ко, несколь­ки­ми уз­ла­ми, и ко­гда за­вя­зы­ва­ла, то от уси­лия да­же при­се­да­ла, и да­ла ему в ру­ки:

– Го­су­дарь, неси сам.

А са­ма про­тя­ну­ла ру­ку:

– А нам дай де­неж­ку, нам на­до из­буш­ку стро­ить^[3].

У го­су­да­ря де­нег с со­бой не бы­ло. Тут же по­сла­ли и при­нес­ли, и он дал ей ко­ше­лек зо­ло­та, ко­то­рый сра­зу же был пе­ре­дан ма­те­ри игу­ме­нии.

Ко­гда Ни­ко­лай Алек­сан­дро­вич ухо­дил, то ска­зал, что Прас­ко­вья Ива­нов­на – ис­тин­ная ра­ба Бо­жия. Все и вез­де при­ни­ма­ли его как ца­ря, она од­на при­ня­ла его как про­сто­го че­ло­ве­ка.

Прас­ко­вья Ива­нов­на умер­ла 22 сен­тяб­ря/5 ок­тяб­ря 1915 го­да. Пе­ред смер­тью она все кла­ла зем­ные по­кло­ны пе­ред порт­ре­том го­су­да­ря. Са­ма она бы­ла уже не в си­лах, и ее под­ни­ма­ли и опус­ка­ли.

– Что ты, ма­ма­шень­ка, так на го­су­да­ря мо­лишь­ся?

– Глуп­цы. Он вы­ше всех ца­рей бу­дет.

Она го­во­ри­ла про го­су­да­ря: «Не знаю – пре­по­доб­ный, не знаю – му­че­ник».

Неза­дол­го до смер­ти бла­жен­ная сня­ла порт­рет го­су­да­ря и по­це­ло­ва­ла в нож­ки со сло­ва­ми: «Ми­лень­кий уже при кон­це».

Уми­ра­ла бла­жен­ная тя­же­ло и дол­го. Пе­ред смер­тью ее па­ра­ли­зо­ва­ло. Она очень стра­да­ла. Неко­то­рые удив­ля­лись, что та­кая ве­ли­кая ра­ба Бо­жия, а так тя­же­ло уми­ра­ет. Ко­му-то из се­стер бы­ло от­кры­то, что эти­ми пред­смерт­ны­ми стра­да­ни­я­ми она вы­ку­па­ла из ада ду­ши сво­их ду­хов­ных чад.

Ко­гда она уми­ра­ла, то в Пе­тер­бур­ге од­на мо­на­хи­ня вы­шла на ули­цу и ви­де­ла, как ду­ша бла­жен­ной под­ни­ма­лась на небо.

При­ме­ча­ния

^[1] Ле­то­пись Се­ра­фи­мо-Ди­ве­ев­ско­го мо­на­сты­ря, Спб., 1903. Вос­по­ми­на­ния мо­на­хи­ни Се­ра­фи­мы (С. Бул­га­ко­вой).

^[2] Ев­до­кия Ива­нов­на бы­ла очень ма­лень­ко­го ро­ста.

^[3] Но­вый со­бор.

Ис­точ­ник: http://omsk-eparhiya.ru/

 

Тропарь Дивеевским блаженным Пелагии, Параскеве и Марии, глас 1

Гла́с апо́стола Па́вла услы́шавша глаго́лющ: мы́ юро́ди Христа́ ра́ди, рабы́ Твои́, Христе́ Бо́же, Пелаги́я, Параске́ва и Мари́я, юро́ди бы́ша на земли́ Тебе́ ра́ди; те́мже, па́мять и́х почита́юще, Тебе́ мо́лим: Го́споди, спаси́ ду́ши на́ша.

Кондак Дивеевским блаженным Пелагии, Параскеве и Марии, глас 8

Вы́шния красоты́ возжеле́вша, ни́жния сла́сти теле́сныя то́щно оста́вили есте́, нестяжа́нием су́етнаго ми́ра, а́нгельское житие́ проходя́ща, сконча́вшася, Пелаги́е, Параске́во и Мари́е блаже́нныя: Христа́ Бо́га моли́те непреста́нно о все́х на́с.

Величание Дивеевским блаженным Пелагии, Параскеве и Марии

Ублажа́ем ва́с, святы́я блаже́нныя ма́тери на́ша Пелаги́е, Параске́во и Мари́е, и чти́м святу́ю па́мять ва́шу, вы́ бо моли́те о на́с Христа́ Бо́га на́шего.